На улице редкостная дрянь (вот прямщас идёт дождь), фсё в очаровательной тёмно-серой гамме (это в светлое время суток, которое днём язык назвать не повернёццо), спать хочется всегда, собака хромает, студенты в отпусках, вопщем, никакого смысла вылезать наружу))

В связи с чем:
1) отсмотрела The Music of Chance, странноватый фильмец типа B-Movie, наверное, из тех, которые смотрел Тарантино, когда отвлекался от азиатских боевиков Персонажи которые беруцца ниоткуда и произносят длинные монологи, не имеющие почти никакого отношения к сюжету, напряженные сцены, где ничего не происходит, кроме опять-таки обмена репликами между персонажами (ну разве что случайный микрофон то и дело попадает в кадр ), экзистенциальные рассуждения, которые должны по идее нагонять тоску, но почему-то не нагоняют (видимо, за счет пофигизма всех действующих лиц), внезапное насилие, внезапная смерть почти всех присутствующих, и конец фильма элегантно возвращает нас к его началу А ещё там есть молодой Спейдер, покрашенный в радикально чорный цвет (и в связи с этим напоминающий Марчелло Мастрояни), ещё один симпатичный дядька по фамилии Патинкин (красивый здоровенный еврей, и оказываеццо он снималсо в главроли в сериале у нашего дорогого Дэвида Келли, ящетаю, эту сову надо разъяснить), и автор книги, по которой это всё снято, появляющийся на 10 секунд в том самом элегантном конце фильма))
2) в связи с чем я решила почетать что-нибудь этого самого автора, а именно Пола Остера. На пайрат-бее нашлась токо одна книжка, The New York Trilogy, и я завис)) Если не отвисну, то буду какое-то время флудить цитатами оттуда, потому что интересно, а в голове уже ничо не помещаеццо

вот тут прям и начну))
предыстория США, можно сказать) ничего такого groundbreaking, но изложено красиво)It was Stillman’s contention that the first men to visit America believed they had accidentally found paradise, a second Garden of Eden. In the narrative of his third voyage, for example, Columbus wrote: “For I believe that the earthly Paradise lies here, which no one can enter except by God’s leave.” As for the people of this land, Peter Martyr would write as early as 1505: “They seem to live in that golden world of which old writers speak so much, wherein men lived simply and innocently, without enforcement of laws, without quarrelling, judges, or libels, content only to satisfy nature.” Or, as the ever-present Montaigne would write more than half a century later: “In my opinion, what we actually see in these nations not only surpasses all the pictures which the poets have drawn of the Golden Age, and all their inventions representing the then happy state of mankind, but also the conception and desire of philosophy itself.” From the very beginning, according to Stillman, the discovery of the New World was the quickening impulse of utopian thought, the spark that gave hope to the perfectibility of human life—from Thomas More’s book of 1516 to Gerónimo de Mendieta’s prophecy, some years later, that America would become an ideal theocratic state, a veritable City of God.

There was, however, an opposite point of view. If some saw the Indians as living in prelapsarian innocence, there were others who judged them to be savage beasts, devils in the form of men. The discovery of cannibals in the Caribbean did nothing to assuage this opinion. The Spaniards used it as a justification to exploit the natives mercilessly for their own mercantile ends. For if you do not consider the man before you to be human, there are few restraints of conscience on your behavior towards him. It was not until 1537, with the papal bull of Paul III, that the Indians were declared to be true men possessing souls. The debate nevertheless went on for several hundred years, culminating on the one hand in the “noble savage” of Locke and Rousseau—which laid the theoretical foundations of democracy in an independent America—and, on the other hand, in the campaign to exterminate the Indians, in the undying belief that the only good Indian was a dead Indian.